Вчера встречали рассвет в Симабаре с гейшами Морокоси, Ханасаки, Каору, Такахаси; сегодня — в театре на Сидзёгаваре с актерами Таканакой Ки-тидэабуро, Карамацу Касэн, Фудзитой Китидэабу-ро, Мицусэ Сакон… что с мужчинами, что с женщинами — каким только любовным утехам они не предавались!

Однажды после представления все сидели в ресторане Мацуя. Говорили о том, что ни разу до сегодняшнего дня не появлялось на улицах столько миловидных простушек. «Глядишь, попадется какая-нибудь и нам по вкусу!» И вот они выбрали самого сметливого из актеров главным судьей и принялись ждать сумерек, когда женщины возвращаются с любования цветами. Это обещало необычное развлечение.

Однако женщины большей частью проезжали в носилках, и разглядеть их лица, к сожалению, нельзя было. В толпе же, что беспорядочно сновала здесь, хотя и не было дурнушек, но зато не встречалось и такой, которую можно назвать красавицей.

Тем не менее они решили взять всех хорошеньких на заметку. Придвинули тушечницу, бумагу и приступили к описанию: «На вид можно дать лет тридцать пять. Шея длинная, стройная, разрез глаз четкий, линия волос надо лбом естественна и красива. Нос несколько крупнее, чем нужно, но не слишком. Нижняя кайма подкладки, отвернутая наружу, — из белого атласа, средняя — бледно-желтая, верхняя — оранжевая. На левом рукаве рисунок от руки: преподобный Ёсида при лампаде читает старинные книги. Такой рисунок на платье говорит, во всяком случае, о необычных для женщины склонностях. Пояс из рубчатого бархата в клетку, на голове повязка, какие носят при дворе, таби светлого шелка, гэга на коже, с тройным шнурком. Походка неслышная, движения бедер естественные.

Да, муженьку ее повезло, черт его побери!…» Но тут она открыла рот, чтобы сказать что-то слугам, и видно стало, что во рту у нее не хватает нижнего зуба. Весь их пыл сразу пропал.

За ней идет девушка лет шестнадцати, больше ей не дашь. Слева от нее, вероятно, мать, справа — монахиня в черном одеянии. Целая толпа служанок и мужчины-телохранители. Значит, в семье ее очень берегут. Казалось, что такая должна быть еще не замужем, но нет — зубы вычернены, брови выбриты. Личико круглое, миловидное, в глазах блестит ум, уши изящной формы, пальцы рук и ног холеные, кожа нежная, белая.

Нарядом всех перещеголяла. Нижнее платье желтое, без рисунка, на среднем по лиловому фону белые крапинки, верхнее — из атласа мышиного цвета с мелким шитьем, изображающим воробьев. Клетчатый пояс оставляет грудь открытой [68] , не стесняет движений. На лакированной шляпе металлические шпильки и шнурки, свитые из бумажных полос.

На первый взгляд эта женщина была очень привлекательна, но присмотрелись — а у нее, оказывается, сбоку на лице шрам размером более чем в полвершка. Не похоже, чтобы он был у нее от рождения.

— Ну и ненавидит же, верно, она ту, что нянчила ее в детстве, — заключили они под общий смех.

Следующей — лет двадцать с небольшим. Платье из бумажной материи, домотканое, в полоску. Даже подкладка в заплатах, и видно, что женщина стыдится, когда ветер заворачивает полу. Пояс ее, наверное, перешит из хаори [69] — такой узенький, что жалко смотреть. На ногах таби из фиолетовой кожи, давно вышедшие из моды, — надела, верно, какие подвернулись, — и непарные плетеные сандалии, из тех, что делают в Наре. На волосах ватная накладка, а сами волосы — когда только касался их гребень? — растрепаны, спутаны и лишь кое-где небрежно подхвачены.

Так она шла одиноко, равнодушная к своей внешности. Однако черты ее лица были безупречны.

— Вряд ли найдется еще женщина, наделенная от природы такой красотой! — Все загляделись на нее и пожалели: — Такую нарядить как следует — мужчина голову потеряет, да ведь в богатстве и бедности человек не властен.

Послали потихоньку проследить за ней и узнали, что это табачница, живущая за проездом Сэй-гандзи. Положение невысокое, и все же у каждого в груди закурилась дымком нежность к табачнице.

Но вот появилась женщина лет двадцати семи, щегольски наряженная. Три платья с короткими рукавами из двойного черного шелка, с пурпурной каймой по подолу; изнутри просвечивает вышитый золотом герб. Широкий пояс из китайской ткани в частую полоску завязан спереди. Прическа «симада» с низко отпущенными волосами перевязана бумажным шнуром и увенчана парными гребнями, сверху накинуто розовое полотенце.

Шляпа, какую носит Увамура Кития [70] , на четырех разноцветных шнурках, надвинута чуть-чуть, чтобы не скрывать лица, которым она, видимо, гордится. Идет мелкими шажками, покачивая бедрами.

— Вот, вот! Вот эта! Замолчите же! — Всё, затаив дыхание, ожидали ее приближения.

Но что это? У каждой из трех служанок, сопровождающих ее, на руках по ребенку. И самое смешное, что дети, как видно, погодки.

Она шла и делала вид, что не слышит, как они сзади зовут ее: «Маменька! Маменька!» Такой жеманнице даже собственные дети, должно быть, надоели. Таков уж людской обычай — детей называют цветами, пока они не появились на свет.

И повесы расхохотались так, что эта женщина почувствовала: ее время уже ушло.

Следующей была девушка всего четырнадцати лет, с удобством расположившаяся в носилках. Свободно спадающие назад волосы на концах чуть подвернуты и перевязаны сложенным в несколько раз куском алого шелка, а спереди разделены пробором, как у юноши, и на макушке подхвачены бумажным жгутом золотого цвета. В них небрежно воткнут нарядный гребень размером больше обычного.

Красота этой девушки настолько бросалась в глаза, что не было необходимости описывать ее подробно.

Нижнее платье из белого атласа, разрисовано тушью, верхнее — из той же материи, но переливчатое, с вышитым павлином, который просвечивает сквозь наброшенную сверху сетку из китайской ткани.

К этому тщательно обдуманному туалету — мягкий пестрый пояс, на босых ногах — обувь с бумажными завязками. Модную шляпу за ней несут слуги, а сама она заслонилась веткой цветущей глицинии и словно без слов говорит: любуйтесь, кто еще не видел цветка…

Всех красоток, что перевидали сегодня, сразу затмила она. Всем захотелось узнать ее имя, и проходящие ответили: «Это барышня из знатного дома, с проезда Муромати. Ее прозвали „новая Комати"» [71] .

— Да, поистине это прелестный цветок! — решили повесы, и лишь много спустя узнали они, что у этого цветка «напрасно осыпались лепестки» [72] .

Предательский сон

Известно, что холостому мужчине доступны все развлечения, но даже и ему вечерами становится тоскливо без жены.

Так было и с неким придворным составителем календарей. Долгое время он оставался холостяком. И это в столице, где нашлись бы женщины и на разборчивый вкус! Но он желал найти жену, выдающуюся и по душевным качествам, и по внешности, поэтому трудно было ему подобрать подругу себе по сердцу.

В конце концов его «обуяла тоска, и как плавучая трава» ищет, к чему ей прибиться [73] , так и он принялся искать, на ком ему остановить свой выбор.

Тут до него дошли слухи о той, которую прозвали «новой Комати», и он отправился взглянуть на нее. А когда увидел, то сразу уверился: вот она, заслонявшая лицо веткой глицинии, что выделялась своей «неуловимой прелестью» [74] даже среди многих женщин, привлекавших внимание на заставе у Си-дзё прошлой весной.

«Это то, что мне нужно!» — решил он и, воспылав, так поспешно взялся за устройство своих брачных дел, что смешно было смотреть на него.

На улице Симо-татиури-карасумару, одной из тех, которые ведут ко дворцу, жила тогда известная всем сваха О-Нару, по прозвищу Говорливая. Вполне полагаясь на эту сваху, составитель календарей попросил ее позаботиться о свадебном бочонке [75] , а когда все было готово, выбрал благоприятный день и взял свою О-Сан в жены.