Тут бабка пожалела его:

— Так кто же она, твоя милая? Я ведь никому не проболтаюсь…

Бондарь, который мог бы забыть о себе, но ни на минуту не забывал о той, что любил, сказал напрямик, постукивая по дну бочки:

— За ней недалеко ходить. Здешняя горничная О-Сэн. Да что там, когда сто раз уже слал ей весточку, а ответа нет!

При этом он чуть не плакал.

Бабка кивнула.

— Хранительница колодца тебе ни к чему. Наведу переправу через Хоригаву [33] и добуду тебе твою милую. Вот и рассею твои думки.

И так она это легко сказала, что бондарь даже растерялся.

— В наше время деньги правят людьми! — сказал он. — Но если тебе нужны деньги — при всем желании ничего не могу сделать. Будь они у меня, разве я поскупился бы? Вот, пожалуй, подарить тебе бумажное платье к Новому году, — узор, как водится, по твоему желанию. К празднику Бон — кусок беленого холста из Нары, так, среднего сорта… я все выложил начистоту и прошу тебя уладить дело.

— У тебя, видно, страсть впереди идет и любовь за собой ведет. Мой интерес — не в деньгах, — сказала старуха. — Как внушить ей любовь — вот в чем штука! За мою долгую жизнь я оказала услуги не одной тысяче людей, и такого случая не было, чтобы я оплошала. Еще до праздника хризантем [34] сведу тебя с ней.

Тут бондарь еще больше загорелся, словно костер, в который топлива подбросили.

— Бабуся! Уж дрова-то, чтобы варить чай, всю вашу жизнь будете получать от нас!

Ну не смешно ли? Чуть дело коснется любви — горы наобещают. И это в нашем бренном мире, где человек сегодня жив, а завтра — нет его!

Когда сгущается ночь, являются чудеса. Сначала сломанный обруч — затем танцы

Есть в Тэмме семь чудес. Это касаби — огоньки, что появляются перед храмом Дайкёдзи; безрукий младенец из Симмэй; отпетая грешница из Со-нэдзаки; веревка для висельников из Одиннадцатого квартала; плачущий бонза из Кавасаки; смеющаяся кошка с улицы Икэдамати; обуглившийся ствол дерева с соловьиным гнездом. И все это — проделки старых лис и барсуков.

Но самое страшное, что есть на свете, — это человек, ставший оборотнем и отнимающий у людей жизнь. Да, черна душа человеческая!

Это было в июле, двадцать восьмого дня. Настала глубокая ночь. Уже погасли фонари под карнизами; уже и плясуны, что кричали до хрипоты и плясали напропалую, прощаясь с праздником [35] , разошлись по домам. Сон одолел даже собак на перекрестках. И в этот-то час та самая озорная бабка, к которой обратился со своей просьбой бондарь, высмотрела, что в главном флигеле дома, где служила О-Сэн, ворота еще приоткрыты. Она ввалилась в дом, с грохотом задвинула за собой двери да так и растянулась на кухне.

— Сюда! На помощь! Страх-то какой! Воды дайте!

Голос ее прерывался, казалось, вот-вот она испустит дух. Однако, видя, что она еще подавала признаки жизни, стали ее окликать, попытались привести в чувство, и она сразу очнулась.

Все, начиная с жены хозяина и госпожи — старой хозяйки, принялись расспрашивать: что с нею случилось и что так ее напугало? И вот что она рассказала.

— Не пристало мне, старой, разгуливать по ночам, но нынче с вечера не спалось мне, встала я и пошла посмотреть на танцы. Возле дома господина Набэсимы запевали песни, как это делают Донэн и Дзимбэ — те, что в Киото. Исполняли и ямакудоки, и мацудзукуси [36] — вот и я послушала с удовольствием, а потом пробралась через толпу мужчин вперед и стала смотреть, закрывшись веером. Но людей и в темноте не проведешь — им в старухе мало толку. Уж я надела на белое платье черный пояс и повязала его по-модному, ну хоть бы на смех кто-нибудь увязался! Не зря говорят: женщина в цене — пока молода!

Вспомнила я былое и вот иду домой пригорю-нясь. Совсем уж была близко от ваших ворот, как вдруг догнал меня какой-то мужчина-красавец лет двадцати пяти и стал говорить: «Одолела меня любовь, и теперь мне приходит от нее конец. Еще день-другой осталось мне жить на этом свете — вот как бессердечна горничная О-Сэн! Но мое чувство крепко во мне сидит. Не пройдет и неделя после моей смерти, как я всех в этом доме no-убиваю!»

Так он говорит, а у самого нос вытянут, от лица так и пышет, в глазах огонь. Ни дать ни взять тот… что идет самым первым во время очищения в Сумиёси! [37] Жуть меня взяла — ни жива ни мертва стала я… да так без памяти и прибежала к вам.

Когда она замолкла, всем стало страшно, а старая хозяйка со слезами сказала:

— Такая тайная любовь — не редкость на белом свете. А Сэн [38] все равно пора замуж. Если этот человек может прокормить жену да честен: в азартные игры не играет, за вдовами не бегает — пусть берет ее, ему не лучше, чем ей: ведь и он не ведает, что она за человек.

И после нее никто больше слова не промолвил.

Поистине, для таких проделок надо быть мастерицей в любовных делах!

Уже поздно ночью под руки проводили бабку в ее лачужку. Пока она прикидывала, что бы еще предпринять, в окошко на восточной стороне проник утренний свет, от соседей донеслось постукивание огнива о кремень, заплакал младенец. Бабка, обозлясь, прогнала москитов, забравшихся сквозь дырки в пологе и всю ночь кусавших ее, и той же рукой, которой ловила блоху у себя в юбках, достала с алтаря медяки — купить молодых овощей.

Такова суета житейская… но почему-то и среди такой суеты люди наслаждаются супружеской близостью, и спальные циновки, что с вечера лежали изголовьем на юг, оказываются в беспорядке, несмотря на то что минувшая ночь проходила под знаком Крысы! [39]

Наконец заблестели лучи утреннего солнца. Чуть заметно повеял осенний ветерок. Бабка повязала себе лоб, словно от головной боли, и даже сходила за советом к лекарю. Однако тратиться на лекарство она вовсе не собиралась, поэтому сама наложила в банку целебных трав. И, как раз когда закипал первый отвар, в комнату через черный ход вошла О-Сэн.

— Как здоровье? — приветливо спросила она и, достав из левого рукава обернутый листьями лотоса кусок маринованной дыни, приготовленной так, как это делают в Наре, положила его на вязанку топлива. — Принесу еще и сои, — молвила она и хотела уже удалиться, но бабка, остановив ее, сказала:

— Я тут из-за тебя нежданно-негаданно чуть жизни но лишилась. Своей дочки у меня нет, так вот, когда умру, ты уж отслужи по мне панихиду.

Она достала со дна корзины, плетенной из китайской конопли, пару лиловых замшевых таби [40] с красными шнурками и заплатанный мешочек для четок. В мешочке лежало разводное письмо — еще тех времен, когда муж разводился с ней. Письмо бабка выбросила, а мешочек и таби подала О-Сэн со словами: «Возьми на память!»

Женское сердце доверчиво. О-Сэн приняла все это за чистую монету и залилась слезами.

— Если есть человек, который вздыхает обо мне, почему же он не попросит тебя, такую опытную в этих делах? — говорила она. — Поведал бы, что у него на уме, и, может быть, все вышло бы к лучшему.

«Вот удобный момент!» — подумала бабка и рассказала О-Сэн всю историю.

— Что уж теперь скрывать? — сказала она. — Проходу не дает мне этот человек своими просьбами, и как мне его жаль — выразить невозможно. Чувства его, видно, глубокие, и, если ты оттолкнешь его, он другую не полюбит.

И так искусно работал ее язычок — ведь она его навострила за долгие годы, — что мысли О-Сэн невольно обратились к этому человеку, и, охваченная любовным смятением, она заявила:

— Сведи меня с ним когда хочешь! Обрадованная бабка тут же закрепила сговор.